РАЗНОЦВЕТНЫЕ ЭТЮДЫ

Чёрный. Квадрат

        Некоторое время я сотрудничал с писателем, известным автором «чернухи» – сотрудничал в качестве литературного негра. Однажды мне захотелось сработать самостоятельно. Я набросал коротенький черновик. Персонажей было четыре, а материал взят прямо из жизни.
        Вот домработница по прозвищу «Чёрная вдова», которая выполняет в доме писателя-чернушника всю чёрную работу. Их отношения очень просты: писатель для вдохновения лапает Чёрную вдову в тёмных углах, а та иногда отвечает ему взаимностью, иногда нет. Сюжетная нить абсолютно прямая, без хитроумных завихрений и головоломок. Меня и чернушника связывает работа: я составляю конспект будущего романа, расписываю авторскую речь и диалоги, а автор расплачивается со мной чёрным налом. Никаких сюжетных вывертов.
        Так же прямолинейны мои отношения и с последним персонажем. Этот тип называет себя Чёрным копателем. Я его терпеть не могу и, когда есть возможность, мечтаю выкопать для него яму поглубже. Вот и вся художественная мотивация: яма, да поглубже. Чернозём или нет, не имеет значения. И уж совсем бесхитростны отношения Чёрной вдовы и Чёрного копателя – словно туго натянутая нить. Копатель приносит в дом добычу, какие-то старинные черепа и детонаторы, прячет их в тайниках, опасаясь полиции, а Вдова из любопытства их достаёт и приглашает соседок изучать откопанные боевые реликты и аксессуары.
        Как видим, сюжетные коллизии так спрямлены, что прямее и не выдумать. Линии замкнулись. Квадрат. Согласно замыслу, мы проживаем вчетвером – каждый в своём прямом углу просторной писательской дачи.
        Вот, собственно, и всё произведение. Дальше пойдут комментарии.

        Надоел хуже чёрной редьки мир полутеней, размытых границ и недосказанности; мир чванливых серых кардиналов, сомнительных серых зарплат и вообще серости как таковой
        Думаю, читающее человечество порядком устало от однотипных любовных треугольников, бессмысленных ромбов и гексагонов, от других нелепых пентаграмм, схематизирующих отношения между людьми. Стыдно каждый раз заманивать читателя лихо закрученной фабулой, чтобы на последней странице ехидно усмехнуться его недогадливости. Остро захотелось спрямить линии и углы, добиться тут и там перпендикулярного примыкания. Хотелось чёткого деления на добро и зло, верх и низ, право и лево, чёрное и белое – понадобился Квадрат, чтобы было за что ухватиться и не потерять равновесие.
        Обдумывая этюд, я преследовал цель разграничить свет и тени, упразднить как острые углы, так и обтекаемость. Было достигнуто, на мой взгляд, то, чего явно не хватает современным прозаическим опусам: лежащей на поверхности глубины.

        Теперь о главном герое повествования. Раньше это был писатель как писатель, но в эпоху ускорения и гласности он приспособился сочинять так называемую «чернуху», т. е. выискивал и смаковал тёмные стороны бытия и низменные инстинкты. Писатель щедро делился со своим негром. Свою часть гонорара я, скрытый, закулисный соавтор, мог даже откладывать на чёрный день. Забегая вперёд, скажу, что этот день явился, как по зову, в виде «чёрного вторника» и сожрал всё нажитое непосильным чёрным трудом.
        С Чёрной вдовой мой работодатель сошёлся на Черниговщине, где он собирал чёрные грузди, а она – чернику. Представим стоящую на четвереньках вполне сексапильную вдову с влажным полуоткрытым ртом чёрно-фиолетового цвета. Чтобы пустить пыль в глаза, писатель отрекомендовался героем Чернобыля, но мог бы и Патрисом Лумумбой или Чёрным тюльпаном. Ей было всё равно. Счёт по упокоившимся мужьям был уже три ноль не в их пользу. Вдова была воспитана на идеалах романа «Что делать», поэтому легко согласилась пойти к писателю в домработницы.
        Несколько слов о Чёрном копателе. Уже в дебютной экспедиции по местам Боевой славы он откопал чёрный пистолет и какое-то время прятал его, но не у себя на Большом Каретном, а на даче писателя-чернушечника в зарослях черноголовки; потом захотел денег и сунулся на чёрный рынок, причём с чёрного хода. Каким-то чудом я успел перехватить его, а то бы светила ему темница года на три общего режима. Копатель отплатил мне чёрной неблагодарностью. Он порвал мои черновики и вылил в окоп чернильницу. «Эх ты, темнота! – сказал я ему как-то раз не помню по какому поводу. – Как есть тьма египетская беспросветная!» Выслушав меня, Чёрный копатель ещё больше почернел и опять отправился копать что-то железное.
        Писатель ближе к финалу что-то запьянствовал, и его узнаваемый хлёсткий чёрный юмор стал как-то бледнеть, рассеиваться. В рукописях забрезжили скука и беззубость, вместо крепкой иронии – какие-то водянистые шутки чернокожего дядюшки Римуса. Издательства охладели к нашей чернухе. Беленькая сделала своё чёрное дело. Вместе с домработницей он каждый день ловил чёрную кошку в тёмной комнате и, представьте себе, всякий раз, давясь от смеха, вылавливал. А Чёрный копатель, между тем, обнаружил близ села Чернышёво фюзеляж от сбитого истребителя «Чёрная смерть» и спрятал у нас в бане. На его счастье, баня топилась по-чёрному, поэтому, когда по вызову Чёрной вдовы приехал «чёрный воронок», то в дыму и копоти ничего криминального не обнаружили. Я велел копателю немедленно унести свой отвратительный фюзеляж в пункт приема чёрных металлов. В ответ послышалась чёрная археологическая брань.
        Тучи вокруг писателя сгущались. Литературная критика стала полегоньку, а потом и всерьёз поклёвывать моего кормильца на страницах желтой прессы, называть его почём зря «черносотенцем» и вообще сползла в очернительство. Эстеты клеймили его, что он, мол, такой-сякой, любит не искусство чернухи, а себя в искусстве чернухи. Надо же до такого додуматься! Полагаю, это инициировалось какими-нибудь чернокнижниками, причём из чёрной зависти, хотя кто знает – чужая душа потёмки. Для продажной литературной черни мой писатель всегда был тёмной лошадкой. Так борьба за место под солнцем довела моего чернушечника до сумеречного состояния души.
        Издательства занесли его в чёрный список, собратья по перу отлучили от чёрной кассы взаимопомощи, и от безденежья мой писатель устроился чернорабочим в Черногорию, но и там ему понадобился литературный негр, то есть я.
        Ничего более существенного в повествовании не происходит.

        Итак, намалёванный мной «квадрат» намалёван не столько в связи с чёрной полосой в моей тогдашней жизни, сколько под влиянием перманентной чёрной меланхолии. Он слегка недомалёван, согласен, но в перемалёванном виде он выглядел бы ещё мрачнее. К тому же, он не смалёван с чужого холста, а вмалёван, так сказать, в галерею образов, созданных мной, литературным негром, как самостоятельная чёрная космическая дыра.

Красные. Пришли

        Красный кхмер шёл по Красной площади. На плече у него была революционная мотыга, а на голове - стоптанная бескозырка с надписью «Красноморский флот», выдававшая провинциального кхмерского краснодеревщика. Хотя это мог быть и красный кхмер-легионер (грозный кампучийский форвард, последнее трансферное приобретение «красно-белых»).
        На родине кхмера о русских кое-что знали, например, что стараниями красных комиссаров с 1917 года Красный угол в русских избах уничтожали, а вместо него насаждали Красные уголки заводов и фабрик. Налаживали новый быт с кумачовыми растяжками, красными бантами в петлице и удалыми красноармейскими плясками под гармонь. Но по прошествии нескольких десятилетий выяснилось, что привычное обилие красного цвета и тесное соседство с ним уже никого не взбадривает, ни у кого не вызывает энтузиазма. Наоборот: новая буржуазная Россия располагала к здоровой рефлексии, ввергала в сосредоточенное уныние, в желание покопаться в потёмках кхмерской души и ответить на простой и честный вопрос: «Кто же я такой, красный кхмер?»

        За отрицательного персонажа у нас будет некто Краснобай (его криминальная кличка), это среднеазиатский феодал-скотовод и одновременно радикальный марксист. Субстанция столь же загадочная, как, например, прививка от краснухи американским краснокожим. Необузданное политическое красноречие привело Краснобая в казино, где он несколько лет подряд ставил только на красное, а разорившись, пустил игорному дому красного петуха.
        За проезд на красный сигнал светофора и наезд на машину с Красным крестом его красный «крайслер» был объявлен в международный розыск. Следствие пошло по ложному следу: красной нитью в рассуждениях сыщиков проходило то, что за рулём скорее всего могла быть красна девица с купленными правами. Множество красномордых очевидцев подтверждало эту версию. Экстремист выдал себя тем, что на футбольном матче метнул с трибуны в поле морковку, оскорбляющую достоинство игроков в красных майках, т. е. клуб «Ливерпуль». При задержании негодяй отбивался от краснопогонников красным порошковым огнетушителем. Краснобайство не помогло, задержанный предпочёл удавиться пионерским галстуком… Оперативников наградили орденом Трудового Красного знамени.
        Красный кхмер унёс морковку со стадиона «Красный Богатырь» на память.

        Теперь женский образ. По Красной Пресне двигалась в сторону центра дивная красавица Огонь-баба. Она выглядела не как вяло-розовощёкая Красная Шапочка, даже не как пришелица с красной планеты Марс… О нет! Когда румяная Огонь-баба гуляла по улице, всё в ней улыбалось, позванивало, пошевеливалось, подрагивало, попрыгивало, постанывало, поцокивало и даже из стороны в сторону повиливало и поигрывало – от рубиновых сережек до пунцовых сафьяновых башмаков. Не женщина, а передвижное увеселительное заведение. Балет «Красный мак» и одновременно кондитерская фабрика «Рот Фронт». У кхмера так разыгралась фантазия, что он охотно расстался бы с жизнью в обмен на благосклонность Огонь-бабы, ибо на миру и смерть красна, к тому же у гулящей бабы имелся красный диплом инженера по инфракрасным излучениям. У подъезда её дома из красного кирпича горел красный фонарь.
        Не красна изба углами, а красна пирогами.

        Обязательный производственный эпизод. Неподалёку от Краснолужского моста купали красного коня. Красные конники Иванов и Рюмкин праздновали красный день календаря и на радостях облили вороного киноварью, а потом испугались, что придут люди с красными корочками и прикажут всыпать им плетей. Голые, в чем мать родила, Иванов и Рюмкин тёрли коня мылом «Красная Москва» и поливали одеколоном «Аленький цветочек», но, хотя вода в реке становилась всё грязнее, конь нимало не обретал прежней масти.
        Красный кхмер поймал себя на озорной мысли, что чёрного кобеля не отмоешь добела, и громко озвучил её. Сначала в красном поясе по карате на берег выбрался мокрый Рюмкин, а следом с красной татуировкой на трицепсах показался из воды Иванов. Шутка показалась им кхмероватой, чтоб не сказать кхмерявой. Однако антикхмериальных выпадов никто себе не позволил. Наоборот. Надо было видеть, с какой почтительностью они догнали убегающего красного кхмера. А как вежливо Иванов не стал намыливать ему шею! Раскрасневшийся же Рюмкин так трепетно не надраил шутнику бока конской скребницей, что даже красное солнышко выглянуло из-за туч. Красный конь приветливо ржал и вообще был сама предупредительность. Это нужно было видеть. Красноречивый факт дружеского общения людей и коней разных цветов кожи, честное слово, достоин занесения в Красную книгу!

        Лирическое отступление. Красный кхмер проникался любовью к русским – любовью хотя и бездеятельной, но искренней. Трудящийся краснодеревщик-мигрант часто грустил меж двух огней: один исходил от печки, другой от теплящейся пасхальной свечи. Грустил, роняя голову с красным носом: «Ну что ж мы, красные кхмеры, за народ-то такой? Почему и откуда?» Хотелось вернуться в естественную среду обитания: на родную улицу Краснокхмерскую, 16. Но вернуться не с пустыми руками, не с одной мотыгой через плечо, а триумфально: верхом на Красном коне, с притороченной к седлу Огонь-бабой да плюс с эксклюзивной морковкой, выпущенной с трибун на историческом футбольном матче.
        Скатерть белая была залита вином, а в красном углу ринга красные дьяволята рассыпали тачку краснозёма. Лезли в голову дурацкие прибаутки вроде «Красный кхмер не знает полумер», «Куда ни кинь, всюду кхмер» и совсем уж сомнительное «Кхмер кхмером вышибают». Интересно, если красная рыба это краснопёрка, и красная ей цена червонец, то почему её продают за три и не краснеют от стыда? И тогда красный кхмер в раздумье и на одном дыхании прикончил полторашку «красного» и заодно репутацию самого непьющего краснодеревщика Юго-Восточной Азии.

        Сигнальный красный цвет считается цветом опасности, угрозы. Он вгоняет человека в тревожное состояние, заставляет собраться, чтобы быть готовым к неприятностям. Мне давно хотелось написать натюрморт в пастельных тонах о красных кхмерах с преобладанием субъективно-независимого взгляда на красные цитатники Пол Пота, но слегка мешал культ мотыги, которой кхмерская молодежь избивала контрреволюционно настроенных соотечественников. С течением времени образ красной мотыги потускнел, отодвинулся, и о кхмерах стало можно писать с чистого листа и даже с красной строки. Тогда, собрав в красное пожарное ведро разные слова, означающие что-нибудь красное или близкое к тому, я как следует встряхнул его, а потом перевернул и выгрузил содержимое. Слоги и буквы расположились в полном беспорядке. Но, оказалось, это только на первый взгляд.

Белые. Начинают и выигрывают

        Помню, ставили мы в нашем Театре пьесу «Моби Дик» по одноимённому роману Г. Мелвилла. Театр у нас был бедный, жили на одну белую зарплату и поэтому возникали трудности. Пригласить на главные роли Бельмондо или Дж. Белуши оказалось нам не по карману. Пробовались Юра Белов, Саша Белявский (известный всем «Фокс») и даже Наталья Белохвостикова — на роль Белого Кита. Но ничего путного у нас не получалось. В конце концов Кита взялся сыграть один начинающий актёр — белобрысый тип с бельмом на глазу, а так режиссер уже готовился выбросить белый флаг.
        Вообще, сыграть на сцене «Моби Дика» — это белое пятно в драматургии. Вот беллетристика, тут совсем другое дело. Гораздо проще инсценировать «Повести Белкина» или там «Белую гвардию», но это и любой сумеет, а наш режиссер хотел непременно блеснуть, прослыть эдакой белой вороной в истории театрального искусства. И вот — скоро зима, новый сезон, уже полетели белые мухи, а у нас дела как сажа бела. Актёры ни бельмеса не понимали, чего хочет от них режиссер, чего добивается, а тот — словно белены объелся. Требовал какого-то «обеления истории», но мы-то догадывались, в чём тут дело. В кустах у него был припрятан белый рояль, а на рояле стояла дежурная бутылка «Беленькой». Я, машинист сцены, крутился как белка в колесе. Сначала режиссер довел до белого каления капитана Ахава и всех негров в экипаже, а вскоре и сам Моби Дик заревел белугой.
        Уставали. Иногда белами ночами я отправлялся по грибы. Нравилось, запрокинув голову, рассматривать на небе Млечный путь и белых карликов — уж больно они красиво смотрелись на фоне чёрных дыр! Низкий туман белел над зарослями белладонны, белоголовики мирно росли бок о бок с бледными поганками... Я никогда не был белоручкой, но и угодить в «Белые столбы» мне из-за этого белотелого сумасброда не хотелось, вот я и собрался с духом и сказал режиссёру, что белым и пушистым он только себе кажется, а на деле так же будет виновен в провале премьеры, как и вся труппа, потому что белая горячка неважный помощник в деле сценического эксперимента. Прогон следовал за прогоном, а спектакль делался хуже и хуже, сам Моби от голода ужался, усох из гигантского кита до невзрачной бельдюги. Такого стыдно показывать публике. У нас с самого начала не хватало денег на Океан, и мы сначала арендовали задёшево Белое море, потом приспособили реку Белую (местные зеваки подкармливали Кита беляшами), а после и вовсе Белому Киту негде стало нырять и прятаться, и он чуть не уплыл в соседний театр играть белогвардейца. Пришлось пообещать ему выдать свежее бельё и накормить досыта белковой пищей. Морской млекопитающий из белого задохлика стал хоть немножко походить на белорыбицу; наконец-то бельмастый юноша почувствовал себя аристократом, сценической «белой костью».
        По законам цирковой клоунады на арене взаимодействуют два клоуна: Рыжий и Белый. Один жизнерадостный белозубый работяга, а другой грустный мельник в белом балахоне, обсыпанный мукой (старик Мелвилл для обсыпки выбрал бы мел); так сказать, Белка и Стрелка в одной упряжке. Так вот, по режиссерскому замыслу, Моби Дик и одноногий капитан Ахав по очереди менялись клоунскими ролями и в результате на сцене происходила какая угодно чушь и белиберда, но это нельзя было назвать спектаклем. Всё, от декораций до грима, было шито белыми нитками. «Бележёного Бог бележёт», — шутковал во хмелю наш режиссёр, которого малышовый дефект речи делал похожим на убелённого сединами избалованного молочного поросёнка. Он важно восседал за пультом, моргая белёсыми ресницами, курил «беломор» и сжимал в руке рюмку беленькой. Все его режиссерские пули летели в «молоко», ясно было как белый день, что зрителя этим не проймёшь. Одноногий Ахав, устав от неопределенности (а если честно — то был типичный «казус белли»), хлопнул дверью, собрался уйти в Белое братство рядовым альбиносом.
        И вот тогда наш коллектив решился на смелый шаг. На современное прочтение романа Мелвилла. Творческий актив нашей труппы рассудил так: бесплодно гоняться за по всему белу свету за белым китом — это, знаете ли, художественно недостоверно. Зрителю вынь до положь конкретные результаты китобойного промысла. И тогда в действующие лица мы ввели Спермацет — это такое ценное вещество из китовых мозгов, о котором довольно подробно рассказывается в романе. На эту светлую мысль нас натолкнули, во-первых, ожившее лампадное масло у Маяковского, а ещё персонифицированные Молоко и Сахар у Метерлинка.
        Сценарий исправили и перепечатали набело на машинке по 60 ударов в строке, считая пробелы. И получилось смелое, креативное произведение с необычной попсовой концовкой, а не какая-то невразумительная сказка про белого бычка. Роль Спермацета поручили пожилой блондинке, которая ввиду малости этого вещества, согласилась на очень скромную актёрскую ставку (её, опытную «Белоснежку», как раз выжили гномы из соседнего театра за расистские выходки). Весь её нежный, просветлённый облик был свеж и гармоничен, как яблочко белый налив в зубах белошвейки. Такой типаж очень нравился когда-то режиссёрам чёрно-белого кино за достоверность изображения невинности.
        Иногда чудаковатая блондинка надевала белый халат и, глядя в зеркало, читала самой себе трогательные белые стихи. Я тоже грешил помаленьку сочинительством и однажды посвятил ей следующие строки: «У нашей белокурой Спермацет / На дне кармана белого халата / Хранится белый наградной билет / От офицеров райвоенкомата» /, но это, разумеется, была шутка — уж очень, до смешного, невежественна была эта весёлая толстушка: умела петь «Белеет парус одинокий» звонким бельканто, но не знала, что громче — бел или децибел. Зато как она играла в нашем спектакле! Видели бы вы её на сцене! Ни одно биологическое сырьё не было так обласкано актёрским вдохновением — ну разве что белые кровяные тельца в шекспириаде.
        Как уверял режиссёр, спермацет кита-убийцы должен быть похож на известковую побелку — так он считал, и ассистенты не осмеливались ему перечить. Блондинку гримировали особой беличьей кистью, доводя образ до стопроцентной белизны снежной бабы. Грим был прочный, уайт-спиритом не сотрёшь. Творческий актив труппы оказался прав: эта белокурая бестия буквально спасла ситуацию. Она не отсиживалась где-то в китовой черепушке, а порхала белым лебедем туда и сюда — между тяжёлыми бочками и нью-йоркской биржей. Ближе к финалу со сцены звучало: «О, белла чао!», а в заключительной сцене унылым голосом Беллы Ахмадулиной: «У смертельной бледности усопших заимствуем мы цвет покровов, которыми окутываем мы их. И в самых своих суевериях мы не преминули набросить белоснежную мантию на каждый призрак, который возникает перед человеком, поднявшись из молочно-белого тумана».
        Ух, какие бурные нас ждали аплодисменты! Алебастровые бельведеры у театральной вешалки так и подпрыгивали от оваций. Премьера спектакля вызвала белую зависть в театральных кулуарах, хотя какую уж там «белую»... Белые лилии — зрители привезли их целый БелАЗ, представляете? — букеты лилий пенным потоком хлынули на сцену с бельэтажа, особенно, когда в третьем акте Ахав взял живьём Белого кита и втащил его на вельбот, как говорится, под белы рученьки, да и расцеловал в сахарны уста. Это был триумф! Помнится, американский Белый Дом поблагодарил нас за нетрадиционное прочтение великого национального классика. Режиссёр от восторга покрылся лилейной кипенью, аж с лица сбледнул.
        Последнее, что помню: в реквизиторской я снял с себя бисневой пиджак и плавые брюки. Рухнул на броную постель. Впервые за долгое время я хоть выспался как белый человек.